3 мая 1968 года Сорбонна покрылась дымом от первых стычек с полицией. Так начался Парижский май — один из самых распиаренных и романтизированных бунтов ХХ века. Его любят, им восхищаются, его цитируют. Впрочем, если отбросить романтический флер, становится очевидно – в 1968-м Система столкнулась не с революцией, а с иллюзией подлинности, подменившей правду…

1968 год на фоне серой череды буден середины ХХ века выглядел, как вспышка на Солнце. Студенческие восстания охватили тогда весь мир — от Беркли до Мехико, от Праги до Манилы. Казалось, вот он, мировой пожар. Молодые бросали вызов империям, корпорациям, родителям и преподавателям. Но, как выяснилось позже, Система только поначалу выглядела испуганной. На деле же она давно научилась встраивать в свою архитектуру подобные вспышки протеста. То есть, контрреволюция началась ещё до начала «революции».

На поверхности — баррикады, звонкие лозунги, массовые марши протеста... А в глубине — аккуратное приручение бунта. И вчерашние мятежники на удивление быстро превратились в штатных советников, ведущих телепередач, академических профессоров и парламентских трибунов.

Это была не революция, а политический рок-н-ролл.

«Запрещать — запрещено!», «Фантазия у власти!», «Маркс вернулся в Сорбонну!» — всё это действительно звучало свежо, дерзко, заразительно. Годар подбадривал: «Французы, ещё немного усилий — и вы революционеры!» А Луи Маль предлагал повторять май 1968-го раз в четыре года — как Олимпийские игры. Но катарсис закончился быстрее, чем начался. И восстание пошло в утиль. Кон-Бендит монетизировал баррикады, Жан-Поль Сартр театрализовал протест, а Жан-Люк Годар — его экранизировал.

Так бунт и превращается в товар. Ведь он яркий, он звучит, он будоражит, а значит, прекрасно продаётся. Его крутят по телевидению, встраивают в бренд, шьют ему футболки и делают из него слоганы. Он — не для истории, а для камеры. Бунтарь — это не враг системы, это её продукт. Колоритный, фотогеничный и абсолютно безопасный…

А революционер? Ну, тот, кто реально, а не на кинокамеру угрожает Системе? Он не светится на обложках и не идёт в ток-шоу. Он разрушает, а не имитирует. А потому не быть ему никогда рекламным лицом эпохи «прогрессивных перемен»!

Вот почему май 1968-го не стал угрозой Системе. Это было студенческое шоу. В лучшем случае, пьеса в двух действиях. В отличие от революций в России, на Кубе, в Никарагуа. Их делали не стихийные бунтари, а революционеры, для которых ценой поступка был не заголовок в газете, а собственная жизнь.

Спустя десятилетия парижские протестующие испытывают жгучую ностальгию не по 68-му, а по 1871 году. По Коммуне. По настоящей революции. Но и это, скорее всего, очередной лозунг для TikTok и телеграм-каналов.

Главный урок Парижского мая — в его полной системной стерильности. Ни один банк не сгорел. Ни один собственник не лишился собственности. Ни одна структура власти не дала трещину. Капитализм не только вытер пот со лба, не только хитро подмигнул и двинулся дальше. Он даже дров подбросил - начал формировать «молодёжную культуру», «новое образование», «толерантное мышление» и прочие атрибуты высокой моды политики. Что угодно, лишь бы молодёжь больше никогда не восстала всерьёз.

Май 68-го стал учебником для элит, которые поняли: зачем подавлять протесты, когда их можно режиссировать? Переносить в шоу-бизнес, превращать в карнавал, переводить из реальности на теле- и киноэкраны. Чтобы революция была, как крутая вечеринка, протест - как лайфстайл, баррикада - как селфи-точка. Капитализм не боится таких «революций», ведь он их сам заказывает.

А потому, добро пожаловать в эпоху управляемых псевдобунтов!

Парижский май научил Систему быть изощрённой: от репрессий к подкупу, от лжи к нейросетям, от цензуры к алгоритмам.

Теперь система не ломает, она перенастраивает.

Протест не запрещается — он симулируется.

Восстание не пресекается — оно становится сериалом на Netflix.

Даже образование реформировали под эти цели. Раз «слишком умные» студенты стали опасны — сделаем следующее поколение менее продвинутым, зато более довольным. Чтобы хватало знаний для обслуживания машин и дисплеев, но не хватало слов для политического манифеста. Это и есть финал парижской весны 68-го — победа Системы, усилившейся на обломках студенческого спектакля.

Каждый проигранный бунт — это еще один год к долговечности капитала.